игорь гром # BUBBLE COMICS тихон жизневский

да не денется никуда дело твоё, не денется, бормотал игорь себе под нос, вслепую отмахиваясь от вопросов, а жене только и оставалось, что глаза закатывать да плечами пожимать. спорить с игорем было бесполезно — много лет назад уверившись в собственном глубочайшем чувстве справедливости, он имел привычку отворачиваться спиной и уходить, едва заметно повесив голову. молчание его было тяжёлым, густым, как творог, и странным образом заполняло собой всё вокруг, но что хуже — подражать этому молчанию было невозможно,  в такие дни боков переставал замечать его и разговаривал со всеми вокруг будто бы сквозь зубы.
— давай-давай, ихореш, ебало похрустнее настрой, шоб меня получше хуилой выставить, боков сплёвывал ему вслед и спускал солнечные очки на своё кривое, вспухшее от похмелья лицо; водка какое-то время держала его на плаву, как бетонные балки держат на плаву понтонный причал,
[ странно, что такие причалы не тонут, разве бетон не должен тянуть всю конструкцию ко дну? ]

---

эстетика

* если это не легендарный тандем мусоров, тогда я даже не знаю какой;
* захочешь сыграть в игру «хороший плохой коп» — не забывай, что побеждает не тот, у кого рука тяжелее, а у кого рожа крепче;
* если в первые пять минут после знакомства не будет драки за «прояснение базара», значит оба вчера крепко бухали;
* два литра во имя спасения человечества? проебал ты, майор, на своих понтах человечество. надо было с трехсот вместо завтрака начинать, дело бы надёжнее пошло;
* про такие тандемы говорят: или пристрелят друг друга, или близкими друзьями станут;
* тиша, конечно, прелесть в этой роли, но если вдруг тебе не зашло — вполне можем заменить; бокову внешность я поменял, ну вот так.

читал ли ты комиксы или смотрел только фильмы — для меня значения не имеет, я комиксы не читал вообще, но мне будет совершенно ок, если ты любишь всё это дело миксовать (будешь разъяснять куда и как). смотреть «фишера» вообще не обязательно, но иметь представление, какой боков сам по себе по вайбовым видосам — желательно. ну хотя бы для того, чтобы не получить потом культурный шок.

пишу медленно, зато с чувством, хэдканоны обсуждаю душно подробно, сюжеты придумываю любой степени всратости и хтоничности — главное, чтобы не в одного, а то, при таком раскладе, перегораю я тоже быстро. а ещё у нас тут есть твой батя и твоя мини-версия, но у них там свой вайб разборок с родителями, поэтому мешать им не будем.

пункт со звёздочкой: у меня в планах навязать тебе свой древний гештальт в ау — стрелецкий/гром (всего одно ау, гром, это хорошая сделка), потому что меня разъебывает от этой парочки; тебе придётся разъебаться тоже, если ещё нет. и да, в этом ау я буду одновременно катить к тебе яйца и производить классическую схему морального насилия провокативной терапии, потому что вкусы у меня вот такие. от бокова ничего катить не буду, кроме пивка под рыбку и шуток за триста; от бокова и на бокова вообще лучше ничего не катить, себе дороже.

пример поста

Когда Бокова опять свои же в Петербург вызвали, с матерью он почти не говорил, когда она позвала его к себе, пару дней перекантоваться, пока все бумаги оформят да к делу приобщат, Женя не приехал. Последний год он вообще старался ничем её не обременять, до того стыдно было за всё, что она с ним пережила. Он и поверить то по сей день не мог, что за стакан взялся, стыдоба то какая — что он, не мужик что ли, две недели сопли на кулак наматывать да чуть не просрать всё. Одним словом, будь он на месте матери, оставил бы такому сыну говна под дверью да прямым ходом в ментовку, заяву писать, шоб в следственный изолятор, а потом в вытрезвитель, чего руки зря марать.

Помнится, как он стоял за дверью кабинета в главко, где генерал разговаривал с его начальством из Ростова, устроившись за столом с немытыми бокалами, это был вечер третьего сентября, и по одному оттуда вытекал весь убойный отдел. Праздновали то ли проводы, то ли закрытие полугодия: шум, гам, смех да скользкие шуточки. А тут бац, и на выходе рожа эта постная, с зубочисткой в зубах; Женёк тогда эти морды любопытные хорошо запомнил, с ног до головы его оглядели, разве что вдогонку не плюнули, лодыри невские. Он вошёл в кабинет следом, и всё оставшиеся посмотрели на него, как на чужого.

— ... Боков, я тебя знаю ещё с Академии, и язык твой без костей хорошо помню, — ласково обратился к нему Сан Саныч. — У нас тут честных любят, и за своего быстро примут. Но ты учти, решишь кому палки в колеса вставить, никакой поддержки тебе не видать. Подчиняться будешь мне, по делу отчитываться — тоже мне. Говорю сразу, отдел Шишкина с такими делами ещё не сталкивался, ребята в растерянности, не знают за что браться, им помощь твоя нужна, опыт твой, вот и привлекай их, пусть делом занимаются. И так как рук у вас много, к концу следующей недели жду от тебя рапорт, соберёшь всю сводку и в двух словах мне перескажешь,  чтобы я мог наверх отчитаться, — он благодушно покачал головой, а потом чуть напрягся и стал как-то необычно серьёзен. —  И ещё. Я тебя сразу предупреждаю: услышу, что ты балаган в отделе разводишь, слово даю, дисциплинарным ты от меня не отделаешься.

— Есть, товарищ хенерал. Всё поил. В линейку всех собрать, к работе дармоедов приобщить, положенной дисциплины не нарушать.

Он брякнул это и тут же пожалел, потому что Сан Саныч посмотрел на него строго и неодобрительно, разве что пальцем не пригрозил. Да какая уж тут дисциплина, одни только собрания Шишкина чего стоят — шапито на выезде, ей богу.



Вернувшись с бумагами из морга и пропустив завтрак в гостинице, Боков решил первым делом сверить эти данные со стопкой отобранных ранее дел и сразу направился к себе в кабинет, где Плахов уже сидел за свободным столом — будто приклеенный, с ранних сумерек. Старый раскидистый клён за окном качался от ветра, и по стенам кабинета бежали золотые разлапистые тени.

— Это холова у тебя, Игорян, по утрам с работой никак не связана, — бойко отозвался Женёк на душевные терзания товарища, нетерпеливо вытащил из кармана свежий бутерброд с колбасой и щёлкнул кнопкой новенького, только-только выделенного от завхоза, пластикового чайника. — Ты шо думаешь, у молодых пацанов, кроме учёбы, в жизни и заняться было больше нечем? Хуево опрашивали, значит, вопросы не те задавали. Хде все протоколы? На стол мне положи, посмотрю сегодня.

Руки да глаза у Бокова всегда были ловкие, и сам он как чёрт был ухватистый. Бешеный, хамоватый, но ухватистый. Звание и лавры, которые достались ему после дела Фишера, занимали его меньше всего, что при звании, что без него, он впахивал как проклятый, мудрил что-то с бумажками для генпрокурора, совал по сотке в чужой карман и ловко прогибал всю эту бюрократическую систему. В работе следака всегда должна быть лёгкая примесь мошенничества, думал он, вот сегодня ты им шо-то рассказываешь, а завтра надо бы и помолчать.

С первого дня он относился к Плахову как-то нейтрально, не без придирок, но в общей сложности — спокойно. Его всё не покидало ощущение, что мужики из отдела Шишкина любили, прямо скажем, потемнить. Всякая тревога казалась им чудаческой догадкой, а догадка — ложным следствием. Да и в отличие от Игоря, все они врали как-то неестественно, спокойно брали всё, что плохо лежит, и были совершенно лишены какой-либо побудительной силы. Помочь они помогут, придут к тебе с целыми коробками под конец дня, если у тебя там где-то время поджимает, но за дело впрягаться не станут. Будто всё у них тут было отдано на божий суд, мол, на одну мразь по следу вышли — ну вот и хорошо, радуйся и начинай всё сначала.

— А ты шо, на завтрак лимоном давился шо ли? — он аппетитно разжевал бутерброд и выбросил бумажную обёртку в урну. — Тогда шо рожа такая кислая..? Давай, веди сюда этих твоих подозреваемых. Тока допрашивать будешь сам, считай, меня тут и нет, я встряну, если шо интересное заклюёт. Надо ище заключения из морга сверить с этой кучей, сегодня с утрева забрал, може шо общехо найду.

дмитрий яшвин # АННА КАРЕНИНА леонид бичевин или роман васильев

яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но с безнравственными правилами, — яшвин был в полку лучший приятель вронского. вронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть все таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в английском клубе. вронский уважал и любил его в особенности за то, что чувствовал, что яшвин любит его не за его имя и богатство, а за него самого.
(а) описание яшвина из «анны карениной»

второй день не выхожу из дома, яшвин навещал меня вчера с пирогами от матери и пятизвездочным коньяком, вот ведь безбожная привычка выпивать до ужина! в прошлый раз он заходил ко мне с коробкой вяленой оленины и домашним хлебом, никак не пойму, как много он выбалтывает матушке или, напротив, как многого не может рассказать мне (ну, кто она, дима, кто она?). мы посидели на подоконнике, поговорили об аннушке и щербатой физиономии нового техника на полигоне, и что за тенденция такая, что все бортинженеры носят эти ужасные тонкие усы? когда мы жили у границы с китаем, такие усы носили дежурные на переправочных станциях и почти все торговцы рыбой, чудные дела.

будь я художником или профессором в градостроительстве, я бы непременно отрастил себе такие, чтобы смущать всех людей вокруг. в первом случае, какой-нибудь коллекционер непременно пустил бы слух, что видел нечто такое в ранних работах курбе, и мои картины через пару месяцев взлетели бы в цене вдвое, а во втором — ну что во втором, как будто мало нам было идиотских кличек в кадетской школе, — хорошо, когда есть что вспомнить. а тут, в городе, ну что вспомнишь: обои в квартире, белёный потолок да стопку бумажек с медицинских осмотров? москва нам слишком слишком мала, дима (только анне она как будто впору).

мы съели почти все остывшие и размякшие пироги, прикончили целую бутылку коньяка на двоих, выкурили последнюю сигарету на двоих и без конца говорили о суздале, гляди — у меня есть татуировка на запястье, говорил я, засучив левый рукав форменной рубашки, — значит у меня будет и билет в суздаль. а митюша подначивал меня: а вдруг увидят, лёша, а если увидят — штрафную тебе и билет до воронежа, а там нам только донской сыр и светит, вот где по москве начнёшь скучать, только без тебя здесь ничего само собой не сделается, ты это понимаешь?

---

у нас тут модерн!ау по старой классике: вронский — военный лётчик-испытатель, как и весь его полк, включая близких друзей; но влюблён он оказался не в анну, а в её мужа, — никакого развития эта история не получила, всё сложилось грустно и невкусно (потому что как могло иначе сложиться с карениным), и после аварии на истребителе, алексея кирилловича отослали в военный госпиталь в коктебеле на продолжительное лечение. где-то тут у нас начинается безумный межфандом с «чёрной весной» и сюжетная ветка с дуэльным клубом; вронский к нему имеет крайне посредственное отношение, однако, о его существовании знает, развлекает себя несерьёзным флиртом с молоденьким мальчиком (как потом выяснится, несерьёзного в этом было не так уж и много), возомнившим себя «белым офицером», и нередкими побегами из госпиталя в город, потому что сидеть на одном месте ему осточертело, — это всё, что касается сюжета в настоящем времени.

а теперь давай поговорим о нас. хочу, чтобы дружбу мы вели ещё начиная с академии; вронский — куда легче на подъём, хитрый, обходительный, и яшвин в этих качествах ему не уступает. только вот вронский влюбчив, а яшвин в этой любви не видит никакой практической пользы, и оттого постоянно подначивает друга за это его свойство. происхождение вронского вытянуло его до капитана, яшвин же к должностям относится с толикой снобизма, ему по умолчанию нравится то, чем он занимается, и оттого между ними нет никакой зависти или соперничества. они откровенны друг с другом настолько, насколько вообще двое мужчин могут доверять друг другу; это та категория дуэтов, которые способны напиться до чёртиков и влипнуть в какую-нибудь неприятность, но при этом молчать до победного или же легко затеять драку, если на кону чья-нибудь репутация. яшвин знает о вронском столько, что потянуло бы на сотню разгромных статей в прессе, в колонках о «золотой молодёжи»; вронский без конца отчисляет для яшвина не маленькие суммы денег на «отыгрыши» — не из расчёта, как говорится, а по любви, потому что деньги сами по себе не представляют для него такого же практического интереса. между яшвиным и их общим другом — петрицким — что-то постоянно происходит, эти двое не могут и дня прожить, чтобы не зацепиться в споре, и со временем вронский начинает о чём-то догадываться; может даже о том, чего никак не может объяснить себе сам яшвин (да, это намёк на сложные отношения между яшвиным и петрицким, тебе не показалось; но это так, просто хорошо легло на характеры, а там уж — тебе решать, хочешь ты там чего-то такого или нет).

давай мы вместе вспомним офицерские будни на аэродромах, напьёмся в ближайшем городе в увольнительной, затеем драку с соседним взводом, разругаемся в пух и прах из-за красивой девчонки или обаятельного мальчика, доберёмся на попутках из мурманска в москву, проведём две безумные недели под выборгом в отпуске, спрячемся в пустой казарме от старшины с бутылкой поганого ворованного коньяка и будем навещать друг друга в госпитале после неудачной «мёртвой петли» в небе. у меня есть для тебя сюжеты и на модерн!ау, и на связке с «чёрной весной», и на альтернативную ветку в лоре «горгорода» с хтонью и мистикой. будешь смеяться и причитать, как меня угораздило связаться со школьником, а я потащу тебя пьяного через весь коктебель к очередной твоей (твоему?) «на одну ночь». дим, я пишу о тебе буквально в каждом своём посте, потому что эта дружба очень много значит для вронского; ну куда мне без тебя в этом маленьком морском городишке, кто мне новости из москвы то привезёт, а?

пример поста

перебравшись с малой морской в дом карениных на владимирской улице, я едва заснул на мягкой велюровой тахте — когда алексей александрович оставил ключи в моем ящике, в его записке было отмечено, что часть моих вещей уже перевезли, и по возвращении в москву я могу занять любую свободную комнату, но я отказался и все четыре часа дрожал под форменной курткой, истёртой, словно шекель времён хасмонейского царства, ещё и на сквозняке.

ближе к полуночи похолодало, я услышал с улицы звон жестяных труб: полил промозглый апрельский дождь, и вода в решётке у входной двери закружилась дервишем. мне снилось, что в прихожей разлилось по полу деревянное крошево, зацвётшие завязи старых книг и толстых журналов, пожелтевшие конверты и письма вроссыпь. я сел на пол, чтобы приглядеться, и тут дом под моими ногами тронулся и поплыл в дождевой воде, в сонном осеннем шоссе к лисьей горе, в чернильном отваре терновника — за панорамным окном, густой забродившей заваркой плескалась полночь,


я был только тем, чего
каждый из вас касался ладонью,



— крутилась на языке неизвестно откуда взявшаяся строчка, и на утро я проснулся с ней же, будто с облаткой под языком. я зачем-то представлял себе их обоих, лёшу и егора — как они лежат, не касаясь друг друга, на одной из кроватей в этом доме, и вместе со мной прислушиваются к дождю, две немые фигурки из белой и серой глины, лежат и смотрят наверх — на тихую подсветку под потолком, и кровь болезненно билась у меня под висками,

— возможно ли собрать одно чувство сразу в две ладони?




— Частенько бывает так, что людям следует порядком поизноситься, чтобы стать лучше — как сапогам или ружьям, — лениво пробормотал Архипов, кивая в сторону хозяина ресторана, спустившегося к гостям с графином вина. — Взять хоть его, этот парень раньше был таким болваном, бог ты мой, не мог и двух слов связать, когда речь шла о «неустойке», «фудкост», «загрузке», зато гости его любили. Один мой приятель как-то закрутил роман с его женой — чёрт, как же его — Фадеев, ну конечно, ты его знаешь, он рассказывал мне о тебе и что вы с ним из одного полка. Не суть, но представь, что вытворил этот дурень? Пришёл к нему с деньгами, выкупить обратно её хотел, мол, глядишь, одумается. Пять лет назад у Миши ещё ничего не было, он и сам вышел из бедной семьи, а у этого, ты только представь, полные карманы этих бумажек второго континентального конгресса, вот он и пришёл ими пошуршать перед его носом.

— Чем-чем пошуршать?

— На ста долларах изображён Импеденс-холл, место сбора второго Континентального Когресса. Вронский, ты что, уже ничего не помнишь?

— Ну, а дальше то что. Девушку свою он в итоге продал?

Алексей Кириллович чему-то довольно разулыбался, налил себе вина, пригубил и тут же отставил. Домашнее вино в Коктебеле, или горчило, или кислило, бокалы подавались только с толстыми стенками, все имели чернично-зеленый оттенок и выдавленное пузырчатое дно. Вино казалось в них водой, и он пил его точно воду, пока не начинало колоть в боку. Из-под его тяжёлой офицерской шинели выглядывал серый воротничок больничной пижамы, и перевязка на его боку до того неприятно давила на рёбра, что ему было сложно усидеть на одном месте: он то ворочался на месте, то поджигал сигарету и несколько раз медленно обходил стол, — заживающий рубец последние дни невыносимо чесался, и Вронский буквально сходил с ума: дёрнёшься слишком резко — больно, выходишь больше положенного — лихорадка, засидишься на месте — маята.

Встретив Архипова в парке возле госпиталя, Лёша обрадовался ему как другу, схватил за руку и потащил ужинать, очень определённо заявив, что сегодня — его очередь угощать. Часы на площади пробили восемь вечера, и хозяин «Залива» только что впустил внутрь ещё троих.

— Избил он его, дурака, и деньги все отобрал, — Архипов надрывно засмеялся, но тут же плеснул в себя ещё бокал и как будто даже закашлялся. — Мы с ним сколько служили, здоровые, крупные — не поверишь, как-то волокли на себе две бочки из города, машина встала посреди поля, а такое добро же не бросишь в полдень да на нашей жаре. Ну, благо, не то что эти сейчас — вон, гляди, поколение растёт: щуплые, дохлые, ложку в руке удержать не могут, а смотрят на всех с такой гордостью, высокомерные сопляки... Гляди, к нам, что ли?

— Алексей Вронский — это вы,..? Вы или нет?

Некоторое время они все замолчали. Лёша озадаченно и с улыбкой взглянул на троих мальчишек, потушил сигарету и осторожно присел обратно на плетёный диван. Потом один из них, самый нервный, почти неугомонный, прокашлялся и серьёзно затараторил свою речь.




Утро среды, вплоть до шести утра Вронский провёл на холме, прихватив из города бутылку вина. Проскользнуть мимо поста охраны до восьми ему бы не удалось, а потому он вышел ещё до отбоя и прослонялся по парку больше четырёх часов, перебираясь от одной скамейки к другой, а вернувшись в гавань с досадой увидел наглухо запертые ворота пляжа, пришлось вновь подниматься на холм и искать другую тропинку к береговой линии. Дело шло ко времени, но он уже не мог ускорить шаг — бессонная ночь его вымотала, лицо побледнело и осунулось, он стал делать короткие паузы, изредка садился на песок или камни, чтобы отдышаться или покурить, и снова плёлся к назначенному месту.

Он и сам не понимал, что с ним происходит: можно было отказаться, остаться в госпитале и выспаться после вчерашней поездки в город, или, скажем, разузнать фамилии родственников этих малолетних головорезов и набрать хотя бы одному из них. Но нет, куда там, ему отчего-то стало их жалко, нужно было разузнать хотя бы серьёзность последствий, прежде чем вешать каждого на учёт. Морской стеклянный ветер, не дающий как следует продохнуть, гнал его по холодному песку вдоль берега, и под горлом что-то вскоре защекотало, как при простуде.

— Нет, вчера я даже толком не расслышал фамилии, — он устало улыбнулся, сунул в рот сигарету и протянул открытую пачку Егору (по крайней мере, часть мальчишек называли его именно так); внимание у него было тёплое, какое-то особенное, будто из мальчишки (из каждого человека) воображающее что-то большее. — Фадеев же? Что-то его не видно, хотя я даже умудрился ко времени.

Мальчишки посмотрели на него, как на перерослого идиота, заговорчески переглянулись между собой и стали разбирать коробку с ружьями. Солнца ещё не было, но на горизонте уже рисовалась красная полоса — Вронский мельком разглядел каждого, дольше всего присматривался к доктору с трясущимися руками, даже осторожно заговорил с ним, но тот лишь рассеянно кивнул и скрылся за скалистым выступом.

— Ну у вас и представления здесь, как будто в «Капитанскую дочку» провалился, — улыбаясь своей тоненькой, но вялой улыбкой, Лёша взял у него шарф, набросил себе на шею, обернув вокруг всего один раз, и снова как-то глубоко затянулся сигаретой. — Ты мне только скажи, Егор, а вам то вот это все — зачем? Господи, два офицера и разобраться между собой нормально не могут, и хрен пойми, то ли со стыда на месте сгореть, то ли засмеяться и плюнуть на всё... Фадеев! Миша, у тебя что, белая горячка после липецких учений? Романтики захотелось, ..или это ты так меня оригинально пытаешься с осенних сборов вычеркнуть, м?

Алексей Кириллович подошёл к одному из мальчишек, забрал один пистолет, и вслед ему кто-то неприятно, хрипло рассмеялся. Вымеряя шаги, он столкнулся плечом к плечу с этим Егором, передал ему в руки свою зажигалку, пачку сигарет и пропуск в госпиталь. Весело рассмеялся и шепнул, что никакой записки никому оставлять он не будет, и прошёл дальше по отметкам-камням.

harrier du bois # DISCO ELYSIUM на твой выбор

[indent] Легкий порыв ветра приносит с запада мягкий ледяной звук колокольчика. Тело на ветке, кажется, тяжелеет, словно этот звук оседает у трупа в легких и разлагающемся желудке. На секунду кажется, что работа копов тут даже не потребуется: ветка трещит, и где-то вдалеке, из “танцев в тряпье”, слышится судорожный звук захлопывающегося окна.

Ей не хочется слышать, как я стремлюсь к земле, Гарри.
Она сделала свое дело: забрала мое сердце, заперла в старой шкатулке между сигаретами, химией и своими страшными секретами, и остались только мы с тобой, вдвоем.
Ты приходишь ко мне, на яву и во сне, бродишь вокруг дерева, тебя рвет мне под ноги, но ты приходишь, снова и снова, Гарри, снова и снова.
Ты помнишь свое настоящее имя? Ты не помнишь даже то, которым тебя обычно называли в участке, смешной Кополло.
Я чувствую приближение конца, чувствую, как пространство сжимается, как дух Ревашоля прячется в волокна моей веревки, детским шепотом упрашивая меня заговорить с тобой. Чувствуешь ли ты?

Если ты вынешь из моей головы пулю,
я покажу тебе,
как пройти к Правде. И даже потом, спустя месяца, когда ты начнешь, может быть, что-то вспоминать, а, может быть, попробуешь начать все заново, ты будешь приходить под это дерево и думать обо мне.

Не зная, что я всегда за твоим правым плечом, смотрю, как ты пытаешься справляться.

---

гарри дюбуа для совместного наркотического трипа.
смерть, как известно, это всего лишь социальный конструкт, и я не вижу препятствий для нас с тобой продолжить нашу беседу и после нее. хочу, чтобы с тобой можно было играть апокалиптические аушки и ядерную зиму, дурацкие смешные расследования с твоей полной амнезией, открытие мыслей про бомжекопа и коммунистическое подполье, божественные откровения светочей. приходи, гарри, без тебя все не то.
mais, on va devoir rentrer chez nous.

* за картиночку спасибо клаасье <3

пример поста

Ты чувствуешь, как мерзкий сквознячок пробирается тебе под рукав, пробирается тебе под кожу, в твои тонкие птичьи косточки? Чувствуешь, как после встречи с Гарри, после всего того, что было, после того, как Гарри,
(не как человек,
как что-то большее,
— понимаешь меня, да? слышишь? —
как бестелесная рука Серости, отзвук соприкосновения со Светочем),
после того, как Гарри прикоснулся к твоей жизни, все начало рассыпаться?
Потихонечку, такие вещи не происходят быстро, потихонечку.

Как тебе работается на новом месте? В полном хаосе, в ощущении, будто весь мир потихоньку соскальзывает со льдины в ледяную воду, и ты ничего не можешь с этим сделать?
Там нет дна, Ким. Туда, куда мы все падаем, нет дна.

Его лицо больше не существует в одном единственном месте.
То в играющих на улицах в шар мужчинах, то в продавщице маленького книжного магазина, то в завсегдатае пивной то и дело всплывет какая-нибудь его черта: его нос, манера поджимать губы, пьяная ухмылка.
Его больше не существует, но Ревашоль не отпускает так просто. Он пережевывает и выплевывает обратно. La Revacholière. обнимает ничего не замечающего Кима за его острые плечи и тихо шепчет звуком клаксонов мотокарет: мы должны помочь ему, Лели.
Он уже болен Серостью, хоть этого еще и не осознает.
Мы должны помочь ему, Лели, потому что скоро нам всем понадобится чья-нибудь помощь.

У Жерара его тяжелая челюсть и его насмешливый, внимательный взгляд. Еще у Жерара форма копа. Он говорит:
— Офицер Кицураги?
Он говорит:
— Начальство попросило передать вам эти бумаги. Это по поводу утопленницы.
Он говорит:
— Простите, офицер, я тороплюсь, вам кто-нибудь покажет, где ее выловили. Тут все знают об утопленнице. Она все еще болтается у причала. Никто не хочет этим заниматься.
Он говорит:
— Никто не хочет этим заниматься, понимаете? Но я слышал, что вам пошлют кого-то в помощь.

Он говорит:
Я слышу твои шаги, когда ты выходишь из своего дома, Ким, я знаю стук твоего сердца наизусть, я знаю, какие сигареты ты куришь, я знаю, когда ты засматриваешься на блеснувший на боку мотокареты солнечный луч.
Когда ты думаешь, что ты один,
ты не один, Ким, я всегда рядом.
Я в воздухе, которым дышит твое тело, в звуке, который воспринимают твои уши, в преломлении солнечных лучей.
Помнишь, как ты танцевал в маленькой церкви?
Теперь мы неразлучны.

Помнишь, как ты искал пулю в моем черепе?
Теперь мы неразлучны.

Помнишь, как перевязывал Гаррье Дюбуа?
Теперь мы неразлучны.

— Реми, подожди, ты в город? Ты меня подбросишь? — Жерар теряет всякий интерес к офицеру Кицураги, стоит ему только передать папку с документами. Он срывается на звук тормоза чьей-то мотокареты, и энергично машет водителю рукой.

Город вокруг накрывает Кима привычным одеялом звуков буднего дня. Где-то у причала, синяя и вздувшаяся, привязанная веревкой за ногу к одной из деревянных свай, хлебает соленую воду утопленница. У нее сейчас нет имени, ее никто не ищет и никто не плачет у ее мертвой, безвольной руки.
Мальчишки кидаются камнями, пытаясь попасть ей в лицо. Никто из них не хочет идти домой: там либо пусто, либо живет очередной пьяный отец. Собирается мелкий дождь, и в воздухе очень свежо, когда ветер не приносит с собой запах разложения от причала.

Лели трогает пальцами протертую веревку, отстраненно думая, что скоро она лопнет, и утопленницу отнесет течением от берега. И тогда следствие осложнится поисками трупа и бултыханием в ледяной воде.
Хотя, может быть, тогда до нее не будет никому никакого дела окончательно?
И Безымянная станет вечным перевозчиком птиц с одного берега на другой, пока ее скелет не рассыпется окончательно, пока ее плоть не разойдется окончательно, и соленая вода не похоронит ее.

Лели наклоняется над плечом Кима, тянет свою бесплотную руку к переданной ему папке, стучит пальцем по подразмокшему картону:
— Тебе стоит поторопиться, Кими-бой, иначе корабль отчалит, и ты больше никогда не попадешь на его борт.